ГЛАВА II . Москва и эхо Смоленской битвы. - Мои статьи - Каталог статей

ГЛАВА II . Москва и эхо Смоленской битвы.

К огда происходили бои под Смоленском, общественное мнение в Москве, да и Петербурге, находилось под впечатлением удачного соединения обеих армий с одной стороны и медлительности в действиях Барклая де Толли с другой. Бои под Смоленском 1812 год. Ярые патриоты требовали перехода к наступлению и смены главнокомандующего. Сам Ростопчин доносил императору Александру I в своем письме от 6 августа 1812 года из Москвы о необходимости назначения на пост главнокомандующего другой кандидатуры, но только не Багратиона: "Армия и Москва доведены до отчаяния слабостью и бездействием военного министра.. Москва желает, чтобы командовал Кутузов и двинул наши войска..." . М.И. Кутузов Александру I нелегко было пойти на такой шаг, так как он выполнял волю безусловно оппозиционного дворянства. Кутузов М.И. был произведен в княжеское достоинство, а 5 августа на особом собрании, которое длилось три часа, после заслушивания отчетов Барклая де Толли о ходе военных действий, Кутузов был назначен главнокомандующим. Вся Россия праздновала это назначение. Убеждение, что лишь один Кутузов может успешно руководить армиями в борьбе с Наполеоном, укоренялось все больше и больше, а особенно после того, как верующие отыскали в Апокалипсисе, что Аполлиону - антихристу предрекается погибнуть от руки Михаила. И так как Кутузова звали Михаилом, то все ждали скорой победы. Народ просто благоговел перед ним за его религиозность. Вот что говорил историк Богданович по поводу назначения М.И. Кутузова: "Современники нашего полководца, люди 1812 года, не сомневались ни в его способностях, ни в заслугах, оказанных им отечеству, и даже порицатели Кутузова сознавали, что никто не мог заменить его в тот грозный час..." 12 августа москвичи с ужасом узнали об оставлении Смоленска. Путь французам к Москве становился свободным. В гостиных только и толковали об отъезде; обсуждали, следует ли уезжать и куда, боялись всего и подозревали всех. Обвиняли дипломатов и генералов. Барклая де Толли презрительно переиначили в "Балтай да и только". В дворянском кругу, среди своих, про него были сочинены сатирические куплеты на французском языке. Вот их перевод: "Враги быстро близятся; Прощай Смоленск и Россия... Барклай постоянно уклоняется от сражений, Направляя свои стопы в Сибирь." Ярко выраженное недовольство действиями Барклая в связи с оставлением Смоленска среди простого люда мы видим в воспоминаниях участника войны 1812 года, отставного генерал-майора от артиллерии И.С. Жиркевича (Жиркевич И.С. родился в 1789г., умер в 1848г. Имел ордена и наградное золотое оружие за войны 1809-1814гг., оставил воспоминания "Записки" о войне 1812 года.): "Толпы несчастных смолян, рассыпавшихся по полю без крова, приюта, И.С. Жиркевич понемногу собирались сзади, около нас, чтобы продолжить далее свое тяжелое странствование. Крики детей, рыдания раздирали нашу душу, и у многих из нас пробилась невольно слеза и вырвалось не одно проклятие тому, кого мы все считали главным виновником этого бедствия". Но не только жители Смоленска, солдаты негодовали действиями Барклая де Толли, сам великий князь Константин Павлович, "... подъехав к нашей батарее, около которой столпилось много смолян, утешал их сими словами: "Что делать, друзья! Мы не виноваты. Не допустили нас выручать вас. Не русская кровь течет в том, кто нами командует. А мы, - и больно, - но должны слушать его! У меня не менее вашего сердце надрывается!". "Ропот был гласный, но дух Барклая ни мало не колебался, и он все хранил одинаковое хладнокровие; только из Дорогобужа он отправил великого князя с депешами к государю, удостоверив его, что этого поручения, по важности, он никому другому доверить не может. Великий князь, как говорят, рвал на себе волосы и сравнивал свое отправление с должностью фельдъегеря. В этом случае Барклая обвинять нельзя. Трудно повелевать над старшими себя и отвечать за них же". ("Россия и Наполеон". Отечественная война в мемуарах, документах и художественных произвед. 2-е издание. Гл. III, ч. V, стр. 99-100,Москва 1913 г.). Очень объективно, с пониманием истинных причин действий Барклая де Толли, писал в своих "Записках" С.Н. Глинка: "...Не изобрел этой тактики и Барклай на равнинах России. Петр Первый высказал ее в Желковке на военном совете 30 апреля 1707 года, когда положено было: "Не сражаться с неприятелем внутри Польши, а ждать его на границах России". Вследствие этого Петр предписал: "Тревожить неприятеля отрядами; перехватывать продовольствие; затруднять переправы, истомлять переходами"... Предприняв войну отступательную, император Александр писал к Барклаю: "Читайте и перечитывайте журнал Петра Первого." Итак, Барклай-де-Толли был не изобретателем, а исполнителем возложенного на него дела. Да и не в этом состояла трудность. ... Снова повторяю: не завлечение Наполеона затрудняло Барклая-де-Толли, но война нравственная, война мнения, обрушившаяся на него в недрах Отечества... Итак, Барклаю-де-Толли предстояли две важные обязанности (ОБЯЗАННОСТИ!-прим. авт.): вводить, заводить нашествие вдаль России и отражать вопли молвы." Но вернемся от стен Смоленска в Москву. Бегство москвичей из города с каждым днем все увеличивалось. Одна француженка, жившая в ту пору в Москве, вспоминала, как выйдя из дома князя П.М. Голицына на Басманной и направляясь в Кремль, она была поражена необычным и трогательным явлением. Проходя по пустым улицам, где уже редко можно было встретить "проходящего", издали услышала она грустное пение. Вскоре она встретила "огромное сборище людей, предводимое священниками, которые несли образа. Мужчины, женщины, дети - все плакали и пели священные песни.Это зрелище народонаселения, оставляющего родной город и уносящего свою святыню, было поразительно. Я плакала и молилась вместе с ними и пришла к своим знакомым совершенно расстроенная". Бегство москвичей. Самокиш Н.С. И как бы на смену уезжавщим москвичам все чаще и все больше стали поступать в Москву раненые. Их везли по Дорогомиловской и Тверской. Худ. Апсит А.П. Обоз раненых. Худ. Лебедев . Тверская. Бегство москвичей и обозы раненых. На Смоленском рынке транспорты с ранеными останавливались и отдыхали. Сюда приходили москвичи всех сословий и даже дети, принося кто корпию, кто бинты, кто деньги, кто вино и калачи. Тяжело раненых размещали в Лефортовском дворце. Вообще москвичи оказывали раненым всевозможное внимание. В госпиталях было все необходимое. С. Н. Глинка вспоминает в своих "Записках": "Появлялись ли гостинных рядах раненые наши офицеры, купцы и сидельцы приветствовали их радушно. Нужно ли им было что-нибудь купить, им предлагали безденежно. В селах и деревнях отцы, матери и жены благословляли сынов и мужей своих на оборону славы русской". А вот, что писал Ф.В. Ростопчин о посещении одного из госпиталей: "В одно утро, когда я приехал в большой госпиталь, один из докторов просил меня уговорить одного раненого в ногу гренадера решиться дать отрезать ногу, потому что это было единственное средство спасти ему жизнь. Этот гренадер, которому было 36 лет, никак не поддавался моим советам. Он мне отвечал: "Почему вы думаете, что я должен остаться жив? Напротив, я должен умереть, потому что мы не спасли Смоленска". Несомненно, что такие благородные чувства охватывали многие честные сердца русских, вставших на защиту Родины. Хотя Москва опустела к тому времени уже значительно, но все-таки в ней было еще достаточное количество жителей. Их казалось еще больше, нежели было , потому что все толпились на площадях и улицах. Многие выходили за Дорогомиловку и останавливали курьеров, дабы узнать последние новости. Потом их останавливали на разных улицах и снова засыпали вопросами. Храмы были открыты весь день и многие приобщались Святых Таин. Трогательное письмо как сейчас бы сказали светской львицы, москвички М.А. Волковой от 12 августа своей подруге Ланской: "Нынче утром я пошла в ту церковь, где мы были с тобой в прошлом году; она была полна народу, хотя сегодня нет праздника. Все молились с усердием, какого мне не приходилось еще видеть, почти все обливались слезами. Не могу выразить тебе, до чего я радовалась этому усердию, потому что я твердо убеждена, что лишь искренними молитвами можем мы снискать милосердие Божие. После обедни одна женщина с мужем своим служила молебен Божией Матери. Муж, одетый в военный мундир, по-видимому, готовится поступить на службу. Он и жена оба плакали. У меня болезненно сжалось сердце при виде горьких слез бедной женщины! Я сама теперь ежеминутно готова плакать; с трудом удерживаю слезы и иногда поддаюсь этой слабости человеческой. Если через неделю ты не получишь от меня другого письма, значит, меня уже не будет в Москве". Мы не стали бы так писать сейчас, не правда ли? А для них тогда это было ЕСТЕСТВЕННО! При огромном скоплении народа, шедшего по Сретенке, у Сухаревой башни будто бы произошло легендарное событие, описание которого встречается во множестве публикаций, издававшихся после войны. Так описывал это «знаковое» событие писатель и москвовед С. М. Любецкий: «на шпиле у Сухаревой башни, в крылах двуглавого медного орла запутался ястреб с путами на ногах; долго вырывался он, наконец, обессиленный, повис и издох. Собравшийся там народ говорил: вот так-то и Бонапарт запутается в крылах русского орла». Но главной дорогой, по которой в 1812 году отступали русские беженцы из западных областей России, москвичи, и эвакуировались государственные учреждения Москвы, была Владимирка. Проходя по Николоямской, толпы людей стремились к Рогожской (Владимирской) заставе и дальше шли через Пехра-Яковлевское и Купавну на город Богородск и далее. Добравшись до Владимира на Клязьме, многие из них отправлялись по ней дальше, на Казань и Нижний Новгород. В Нижний по Владимирской дороге эвакуировался Московский университет, дела Опекунского совета, ценности Оружейной палаты Московского Кремля. С начала августа по ней отступали вглубь России бесконечные вереницы людей с телегами, груженными спасаемым добром. Также раненых, число которых в Москве доходило до 22,5 тыс. человек (15 000 прибывших с Бородинского поля и 7,5 тыс. – из госпиталей Вязьмы и Гжатска) эвакуировали как по Бронницкой (Рязанской) так и Владимирской дорогам (через Рогожскую заставу). (trojza.blogspot.com - ссылка на блог). Уже после 12 августа 1812 года под прикрытием суматохи поспешных сборов и бегства москвичей начались первые этапы эвакуации учреждений и ценностей. В частной переписке с Багратионом Ростопчин пишет ему: "Я не могу представить, чтобы неприятель мог придти в Москву. Когда бы случилось, чтобы вы отступили к Вязьме, тогда я примусь за отправление всех государственных вещей и дам на волю каждого убираться". 18 августа генерал-губернатор отдал распоряжение о выводе Вотчинного департамента. Тогда же им подписана официальная бумага о переезде в Нижний Новгород Московского горного управления. 21 августа подписан рапорт о переводе формировавшегося Салтыковского полка в Казань. Московский гусарский полк П.И. Салтыкова 24 августа попечителем Московского университета было предложено профессорам выехать из Москвы с сохранением их званий и получением вперед трети их годового жалования. Коронационные, патриаршие ценности и ризницы некоторых монастырей были вывезены в Нижний Новгород и Вологду ночью с 12 августа (суббота) на 13 августа (воскресенье) под присмотром архимандрита Симеона Крылова. Надо сказать, что первыми покидать столицу стали представители знати. В своем письме Александру I Ф.В. Ростопчин сообщает, что барыни потеряли голову и многие уехали, к " моему удовольствию". А москвичка М.А. Волкова в письме к подруге от 15 августа писала о ежедневном отъезде тысячи карет, которые направлялись на Рязань, Нижний и Ярославль: "Москва, 15 августа По всему видно, что нам приходится поплатиться за безрассудство двух наших главнокомандующих и за несогласие, возникшее между ними вследствие нового порядка, отменившего старшинство по службе и уничтожившего всякое подчинение между генералами. Платов,старший из них по службе, находится подкомандою у двух главнокомандующих; а Барклай, который по службе моложе Платова, Багратиона и двенадцати генерал-лейтенантов, которые у него под командою, заведует всем войском и так себя ведет, что возбудил к себе общую ненависть. Если так легко было нашему доброму царю уничтожить порядок, существовавший испокон веку, с другой стороны, не легко будет нашим генералам свыкнуться с порядком, по которому вчерашний начальник сегодня поступает под команду к своему подчиненному. Такие правила невыносимы для нас, русских, тем более, что они взяты у французов. Негодяя, продавшие себя Наполеону, не имеют у нас влияния над войском, и потому неудивительно, что оно отвергает нововведения тех злодеев, которые исключительно овладели умом нашего бедного монарха. Дело в том, что так как отдельные корпуса действовали несогласно и каждый хотел делать по-своему, то мы и потерпели страшное поражение под Смоленском. Французы провели наших, как простаков. Была бы возможность поправить дело, если бы друг другу помогали или бы нашелся человек, который, заботясь обо всех, никого не обрекал бы на неизбежную жертву. Но дело повели таким образом, что город, который в состоянии был сопротивляться шесть месяцев, взят в три дня, и вот теперь наше войско и французы в 300 верстах от Москвы, и оба войска на расстоянии 7 верст друг от друга. Теперь тебе должно быть ясно, почему мы так радуемся назначению Кутузова. Он один будет начальствовать, и в его интересе заставить всех одинаково хорошо действовать. В последнем деле очень обвиняют Багратиона, который, желая присвоить себе славу освобождения Могилева, отнял защиту у Смоленска с одной стороны, а Барклай сделал тоже с другой стороны города, так как ему нужно было вести войско на Витебск. Французы воспользовались оплошностью и ударили в центр. Их было 100 000 под начальством Наполеона против 30 000 наших, которые три дня сопротивлялись и разбили бы их, если б получили поддержку. Но так как у нас в войске принято действовать по русской пословице: "Каждый за себя, а Бог за всех", то этих несчастных кинули на произвол судьбы. Когда французы подожгли Смоленск, наши принуждены были удалиться; по крайней мере, они могут смело сказать (таково общее мнение), что заслужили бессмертную славу. И точно, они выказали геройскую храбрость. Грустнее всего для нас убеждение, что причиною несчастия была измена одного известного бездельника, служащего у Барклая. Отряд корпуса сего последнего отбил багаж маршала Нея, и в его бумагах нашелся полный план, который уже был представлен Наполеону. Еще никого не называют, но подозрение падает на адъютанта Государева Вольцогена. Вот тебе все новости из армии. Ты можешь их считать достоверными, так как я с утра до вечера вижусь с людьми, находящимися в служебных сношениях с армией. К тому же и главная квартира близко от нас, в Дорогобуже, в 20 верстах от огромного имения дяди Кошелева. Вчера утром приехала прислуга дяди, а также и крестьяне этого имения. Несчастные бросались к нему в ноги, прося о помощи, как будто он может помочь им и оградить их от разорения в случае, ежели по глупости или вследствие измены их предадут огню и мечу. Надо видеть уважение этих бедных людей к верховной власти. Один из мужичков объяснял мама, что они бы бежали, чтобы спастись, но указ царский не позволяет им бросать свои избы, пока французы не сменят наших войск. Посуди, до чего больно видеть, что злодеи, вроде Балашова и Аракчеева, продают такой прекрасный народ. Но уверяю тебя, что ежели сих последних ненавидят в Петербурге так же, как и в Москве, то им несдобровать впоследствии. Растопчин очищает Москву от подобных исчадий. Он выслал отсюда Ключарева, почт-директора, и одного из его помощников, Дружинина, которые находились в близких отношениях с Сперанским. Растопчин перехватил переписку Ключарева, весьма подозрительного свойства. Кроме того, ежедневно ловят французских шпионов. Народ так раздражен, что мы не осмеливаемся говорить по-французски на улице. Двух офицеров арестовали: они на улице вздумали говорить по-французски; народ принял их за переодетых шпионов и хотел поколотить, так как не раз уже ловили французов, одетых крестьянами или в женскую одежду, снимавших планы, занимавшихся поджогами и предрекавших прибытие Наполеона,-- словом, смущавших народ. Вчера мы простились с братом и его женой. Они поспешили уехать, пока еще есть возможность достать лошадей, так как у них нет своих. Чтобы проехать 30 верст до имени Виельгорских, им пришлось заплатить 450 рублей за девять лошадей. В городе почти не осталось лошадей, и окрестности Москвы могли бы послужить живописцу образцом для изображения бегства египетского. Ежедневно тысячи карет выезжают во все заставы и направляются одни в Рязань, другие в Нижний и Ярославль. Как мне ни горько оставить Москву с мыслию, что, быть может, никогда более не увижу ее, но я рада буду уехать, чтобыне слыхать и не видеть всего, что здесь происходит". К бегству дворян народ относился крайне недоброжелательно, так как мысли об оставлении Москвы без боя тогда у многих и не было. Всячески подзадориваемый растопчинскими афишками о защите Москвы народ беспощадно осуждал бегство мужчин из города. Имеются воспоминания А.П. Юшковой о том, что один помещик, уезжавший в Рязань, должен был переодеться в женский наряд, чтобы не быть задержанным на заставе ратниками из ополчения. А.П. Юшкова К иностранцам отношение в городе ухудшилось до такой степени, что против них в народе прямо устраивались заговоры с целью перебить всех. Причем, по свидетельству очевидцев, в Москве было готово на эту акцию до 300 человек. Только благодаря умелым распоряжениям Ф.В. Ростопчина удавалось предотвращать кровопролития в столице. Именно для этой цели 20 августа из города были вывезены на барке 40 человек французов и отправлены в Нижний Новгород под надзор полиции, хотя вина их ни в чем не заключалась. "Получив подобное доказательство тому, до какой степени народ взволнован, я-для того, чтобы успокоить его и усыпить ярость, -приказал полиции предоставить мне список 40 человек иностранцев... По Москве я объявил, что то были иностранцы подозрительного свойства, которые удаляются согласно просьбе их соотечественников-людей честных. Мера эта, вынужденная обстоятельствам, спасла жизнь помянутым 40 плавцам". Среди этих высланных было 14 гувернеров, актеры, торговцы, ремесленники, врач, художник и повар. Бывали случаи попыток расправиться с иностранцами на улицах самосудом, и тогда Ростопчин выезжал что называется на место происшествия для "приличного вразумления" народа. В Москве в это время проживало 1600 иностранцев. Безусловно, что многие из них кто с умыслом, а кто без всякого умысла говорили среди народа о свободе, которую они получили бы после прихода Наполеона. Некоторые русские "пьяные да и трезвые головы" в кабаках тоже толковали о необходимости освобождения от крепостного права. У самого Ростопчина повар-француз был уличен в пропаганде свободы среди крепостных, за что и поплатился: Интересно одно наблюдение по делу француза Мутона. В письме Ф.В. Ростопчина от 6 августа 1812 года к князю Багратиону читаем: "Опять заговорил M-r Mouton, этого люди в том доме, где он жил, сперва побили, а там привели на съезжую; этого отдуют кнутом". А в письме министру полиции, начальнику контрразведки Балашеву от 29 августа он пишет: "Иностранцы не умолкают и еще вчера один громко проповедовал бунт, предсказывал все что сделает здесь Бонапарт и ругал государя. Така как обстоятельства чрезвычайны, народ озлоблен и недоволен, что я иностранных не жестоко наказываю, то послезавтра сего иностранного я прикажу повесить на Конной за возмущение". Этим "иностранным" был де Мутон. Целый месяц, по крайней мере, ему удавалось смущать и агитировать москвичей. Кто он был? Может быть это Жорж Мутон де Лобау? Дивизионный генерал, граф, пэр Франции, с бесчисленными заслугами. В его биографии говорится, в 1812 году возглавлял группу генерал-адьютантов Наполеона, участвовал в походе в Россию и с покинул ее вместе с императором. Могли он быть тем самым возмутителем умов народных? Тем более, что угрозы своей в отношении Мутона Ростопчин так и не исполнил, это мы увидим в дальнейшем. Но если это так, то боевой генерал, граф исполнял роль шпиона или по другому разведчика, хотя в то время это было как правило, и с нашей стороны тоже. Но об этом можно только гадать, так как никаких данных по Мутону в опровержение или подтверждение этой гипотезы я не нашел. Вот портрет графа де Мутона Наши войска продолжали отступать. Москва волновались. Это волнение москвичей волновало и самого Кутузова. По этой причине он написал графу Ростопчину письмо, которое просил опубликовать: "С сокрущением, скорбным сердцем известился я, что увеличенные на счет действий армий наших слухи, развеваемые неблагонадежными людьми, нарушают спокойствие жителей Москвы и доводят их до отчаяния. Я прошу покорнейше ваше сиятельство успокоить и уверить их, что войска наши не достигли этого расслабления и истощения, в каком, может быть, стараются их представить. Напротив того, все воины, не имев еще данных генерального сражения, оживляясь свойственным им духом храбрости, ожидают с последним нетерпением минуты запечатлеть кровью преданность свою к августейшему Престолу и отечеству. Все движения были далее направляемы к сей единой цели и к спасению первопрестольного града Москвы. Да благословит Всевышний сии предприятия наши, сие должно быть молением всех сынов России. Прошу ваше сиятельство уверить всех московских жителей моими сединами, что еще не было ни одного сражения с передовыми войсками, где бы наши не одерживали поверхности, а что не доходило до главного сражения, то сие зависело от нас, главнокомандующих". Вскоре Ростопчин получил от Кутузова известие, что он уже избрал место, где он дает решительное сражение. В связи с этим Ростопчин обнародовал следующую афишку: " Светлейший князь, чтобы скорее соединиться с войсками, которые идут к нему, перешел Можайск и стал на крепком месте, где непритель не вдруг на него пойдет. К нему отправлено от сюда 48 пушек с снарядами, а светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть на улицах сражаться. Вы, братцы, не смотрите на то, что присутственные места закрыли дела, прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся! Когда до чего дойдет, мне надобно молодцов и городских и деревенских. Я клич кликну дня за два, а теперь не надо, и я молчу. Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы-тройчатки. Французы не тяжелее снопа ржаного. Завтра, после обеда, я поднимаю Иверскую в Екатериненскую госпиталь к раненым. Там воду освятим: они скорее выздоровеют, а я теперь здоров; у меня болел глаз, а теперь смотрю в оба ". (смотри Карта Москвы и 1812 год)
Категория: Мои статьи \| Добавил: lefewr (08.08.2012)
Просмотров: 1186