ГЛАВА III . События в Москве после Бородинского сражения - Мои статьи - Каталог статей

ГЛАВА III . События в Москве после Бородинского сражения

В день Бородинского сражения в Москве совершался с особой торжественностью, между обозами раненых, крестный ход. Путь его лежал от Сретенских до Никитских ворот. 26 августа 1812 года - жаркий день, было, приблизительно, 12 часов дня. Огромная масса людей с хоругвями и пением молитв идет по Сретенке. Раненые и умирающие солдаты силятся приподняться на своих телегах. Народ осыпает их заботой и лаской. Плач жен и матерей смешивается со стонами раненых и доносящимся порой гулом канонады... А в сердце у каждого одно чувство-чувство тревоги и надежды на победу. Если Вы представили себе эту картину, то легко будет понять ту радость москвичей, когда 27 августа Ростопчин в очередной афишке сообщил: "Вчерашний день 26-го было весьма жаркое и кровопролитное сражение... войско не уступило в нем ни шагу... Завтра надеюсь я, с новыми силами с ним (неприятелем) сразиться". В Петербурге Бородинское сражение праздновалось как победа, Кутузова Александр I произвел в генерал-фельдмаршалы и пожаловал пенсию в 100.000 рублей. Бородинская битва, действительно, принадлежит к числу самых жестоких и ужаснейших битв в истории. Потери с обеих сторон были громадны. У нас выбыло из строя убитыми, ранеными и пропавшими до 55 000 человек, а у французов - до 50 000 человек . Армия наша лишилась 22 генералов, а французская - 49. У нас и у французов некоторые полки исчезли совсем. В некоторых оставалось по 100 - 150 человек под командой прапорщика. И это понятно. Ведь Бородинский огонь был настолько ужасен, что тысячи людей гибли в несколько мгновений. Французы выпустили 70 000 артиллерийских снарядов и миллион четыреста тысяч ружейных пуль. Огонь нашей артиллерии наносил противнику такой урон, что маршал Ней приказывал своим солдатам ложиться, чтобы хоть как-нибудь предохранить их от смерти. Один из друзей принца Евгения Вюртембергского (двоюродный брат Александра I, боевой генерал от инфантерии, участник войны 1806-1815 годов) говорил: "Говоря по совести, если бы мы, воины обеих сторон, забыв на время вражду наших повелителей, предстали на другой день перед алтарем правды, то сама слава, конечно, признала бы нас братьями". Под Бородино многие отличились личными своими подвигами. Вот примеры некоторых. Братья Орловы. Все красавцы и богатыри. Под Алексеем, ротмистром гвардии, была убита лошадь и он остался пеший среди неприятельской конницы. Обступившие его четыре польских улана дали ему несколько ран пиками; но он храбро стоял и отбивал удары палашом, пока его не освободили товарищи. Брат его Федор, гусар, подскакав к французской коннице, убил из пистолета неприятельского офицера перед самым фронтом. Третий брат Григорий, кавалергард, лишился ноги от ядра. Его посадили на лошадь и поддерживали под мышки. Оторванная нога его ниже колена болталась, но он нисколько не изменился в лице и не стонал. Корсаков, поручик кавалергардского полка, исполинского роста и силы, врубился один в непрительский эскадрон и больше не возвратился; тела его так и не нашли. Бибиков, адьютант Милорадовича, прискакал на поле сражения сказать принцу Евгению Вюртембергскому, что его требует начальник. На вопрос принца: где он? Бибиков указал рукой, которую в то же мгновение оторвало ядром. Он, подняв другую, по направлению, куда надо ехать, хладнокровно отвечал: "Сюда! Поспешите!" Русские в Бородинской битве приобрели бессмертную славу, а французы поддержали честь своего оружия. Поле Бородинского сражения. Однако, вернемся немного назад, к 25 августа. Боясь возможности мятежа, Ростопчин решил застраховаться. К тому же он не мог успокоиться, что оружие из Арсенала достанется французам... так как большую часть его не вывезли. Тогда он решил явиться к народу с митрополитом Платоном, который был тогда уже в преклонном возрасте. На Сенатской площади в Кремле устроили амвон, с которого Платон с помощью своего диакона произнес пламенную речь со слезами на глазах. После этого в знак повиновения словам митрополита люди встали на колени. И вот тут вышел вперед Ростопчин и сказал: "Я объявляю вам милость государя. В доказательство того, что вас не выдадут безоружными неприятелю, он вам позволяет разбирать Арсенал: защита будет в ваших руках". При этом он просил для порядка проходить в Никольские, а выходить в Троицкие ворота. И народ пошел разбирать ружья, которые не стреляли, и сабли, которые не рубили. Но вот Москва с ужасом узнает, что Кутузов с армией, проведя ночь "на поле грозной сечи", отступает. В городе стала распространяться паника. Бегство жителей из Москвы вступило в свой второй, колоссальный по размерам, этап. С утра до ночи тысячи экипажей покидали город. Лошади и повозки подорожали еще больше. Некоторые уходили пешком, унося вещи на себе, а все громоздкое закапывали или замуровывали в стены. Сначала ставили в ямы сундуки, потом бросали подушки, землю, а сверху дрова. Дети бросали туда же на сохранение свои игрушки. Александра Назарова, в 1812 году бывшая послушницей Богородице-Рождественского монастыря, так описывала улицу Рождественку 13 (1) сентября : «Тянулись обозы за обозами, ехали дорожные экипажи, шли толпы пешеходов с мешками да с узлами: всякий спасал, что мог захватить из своего добра. Женщины несли детей на руках, все покидали с плачем Москву: просто, стон стоял в народе». По Троицкой дороге на Большие и Малые Мытищи тянулись обозы с ранеными. Купчиха Анна Круглова, выбежавшая из ворот дома купцов Поляковых у Сухаревой башни порасспросить солдат о приближении французов, получила в ответ язвительные слова:«готовьте хлеб-соль встречать дорогих гостей!». Юго-восточнее Крестовской заставы, по Маросейке, Покровке, Старой Басманной люди шли к Преображенской заставе (ныне Преображенская площадь), желая выйти из города на Стромынскую дорогу. Очевидец, очутившийся в Басманной части в восемь часов утра 13 (1) сентября писал:«Передо мной без перерыва тянулась целая вереница карет, дрожек, телег и пешеходов, несущих свои пожитки. Видны были женщины из простого народа, обремененные ношею сверх силы и со вздохами уносившие все до последней вещи своего хозяйства. Это стечение отъезжающих продолжалось от 8 часов почти до 12-ти, и так как вследствие разных причин стало не совсем безопасно выходить на улицу». Южнее Рогожской была загружена людьми Покровская (Коломенская, Таганская) застава (ныне – пл. Абельмановская Застава), выводившая людей на Бронницкую (Рязанскую) дорогу, еще южнее – Спасская застава (ныне пл. Крестьянская Застава). Тянулись беженцы и на юго-запад по Якиманке к Калужской заставе (ныне пл. Гагарина), выходя на Старую Калужскую дорогу. Елена Похорская в те дни вместе с подругой-дьячихой решила поглядеть, что происходит на Калужской заставе Камер-Коллежского вала:«Стали мы подходить, да так и ахнули: что карет, что колясок, что повозок, и не перечтешь! Как есть всю улицу запрудили. Кто ехал по казенной надобности того пропускали вперед, а другие по два, да по три часа стояли, ждали своей очереди. Все торопятся, суетятся, теснятся, лошади пугаются, пешеходов давят; шум, крик, гам, точно все от пожара бегут». Раненые под Бородино начали поступать в Москву с 28 августа до момента вступления французов о город. Их размещали в госпиталях, казенных и частных домах. Ростопчин не только сам следил за поставкой раненым всего необходимого вплоть до духовенства, но и поощрял жителей в их заботе о братьях, страдавших за Отечество. В одном из экипажей в Москву поступил раненый Багратион. Ростопчин поспешил навестить его. Он был в полном сознании и ужасно страдал от раны. У него была перебита кость чуть выше лодыжки. Врачи не решались делать ему операцию из-за заражения крови и возраста. 50 лет и из них половина в боях. Это был уже далеко не молодой человек. Перед отъездом из Москвы он прислал Ростопчину письмо со словами: "Прощай, мой почтенный друг, я не увижу тебя более. Я умру не от моей раны, но от Москвы.""По мере отступления наших войск,-говорит С.Н. Глинка,-гробовая равнина Бородинская вдвигалась в стены Москвы в ужасном могильном своем объеме. Улицы пустели, а кто шел, не знал, куда идти. Знакомые, встречаясь друг с другом, молча проходил мимо. В домах редко где мелькали люди . ..А между тем под завесою пыли медленно тянулись повозки с ранеными. Около Смоленского рынка, близ которого я жил, множество воинов, раненых под Смоленском и под Бородиным, лежали на плащах и на соломе. Обыватели спешили обмывать запекшиеся их раны и обвязывали и платками, и полотенцами, и бинтами из разрезанных рубашек. В тот самый миг, когда я перевязывал раненого, ехал на дрожках тогдашний комендант Гессе. Соскоча с дрожек, он обнял и поцеловал меня." Один из тысяч раненых, ввозимых а Москву, вспоминал, как женщины бросали им в карету деньги, медные пятаки. И они с трудом могли убедить их в отсутствии этой необходимости, так как деньги им были не нужны, тем более, что пятаки могли их зашибить. Вот как описывает Д.Ф. Вигель оставление Москвы жителями: "Беспорядок, в котором остаток народонаселения московского спешили из нее, являл картину, единственную своем роде, ужасную, и вместе с тем несколько карикатурную. Там виден был поп, надевший одну на другую все ризы и державший в руках узел с церковной утварью, сосудами и прочим, там четвероместную, тяжелую карету тащили две лошади, тогда как в иные дрожки впряжено было пять или шесть; там в тележке, которые и поныне еще в большом употреблении между средним состоянием, сидела достаточная мещанка или купчиха, в парчевом наряде и жемчугах, во всем, чего не успела уложить; конные, пешие валили кругом; гнали коров, овец; собаки в великом множестве следовали за всеобщим побегом, и печальный их вой, чуя горе, сливался с мычанием, с ржанием других животных. Шаг за шагом в продолжение нескольких часов, проехав таким образом верст 15, брат мой решил остановиться". Свербеев рассказывает, как экипажи, в которых бежала его семья, встретилась при въезде в Каширу с ратниками местного ополчения, шедшими на фронт. "Один молодой парень навеселе, взглянув сурово на наш поезд, назвал нас беглецами, к нему пристали прочие, и мы имели неприятность проехать это длинное пространство почти под угрозами бранивших нас изменниками и предателями". А.С. Пушкин в "Росславлеве", отражая народную точку зрения, с иронией пишет о патриотически настроенных барах, которые собирались "на долгих отправиться в саратовские деревни". И.М. Снегирев, тоже покидавший с семьей Москву, вспоминает: "Дорогой мы слышали патриотические упреки крестьян: "Что, продали Москву?"-кричали нам в встречу и вслед, иные даже замахивались на нас дубинками и грозили кулаками". И.М. Снегирев русский историк, этнограф, фольклорист, археолог, искусствовед, участник кружка Н. П. Румянцева, сторонник теории официальной народности, первый исследователь русского лубка, составитель подробнейшего описания московских церквей и монастырей О русские, как же вы жестоки по отношению друг к другу. О жалкое крепостничество, так далеко разделившее людей друг от друга. Если бы вы могли представить, что испытали на себе те, кто остался в Москве! Тогда вы не были бы так безжалостны к братьям своим-русским. Правильно писала Волкова, что каждый за себя, один Бог за всех. К сожалению эта поговорка актуальна и сейчас, хотя крепостного права нет, но суть русских людей осталась прежней. Между тем в Москве постепенно начались беспорядки. В городе появились "неблагонадежные" люди, целью которых было заняться грабежом и поджогом. Однажды в Москве произошел случай, который заставил Ростопчина отдать приказ о снятии даже веревок с колоколен, и о починке в один день 93 дверей от них, которые были в свою очередь в весьма плачевном состоянии: "Я был доволен, а город остался спокоен потому, что не знал о заговоре поджигателей и не понимал причин моей заботливости о дверях и запоров московских колоколен". А дело было в том, что двое купцов, сидя под окном в нижнем этаже дома, услышали спор двух человек на улице. Один из них предлагал поджечь Москву в нескольких местах, ударить в набат и начать грабить. Другой говорил, что надо подождать вестей о сражении. Ночь была лунной, купцы, услыхав подобное, выскочили из дома и, проследив за злоумышленниками, поймали одного. Отвели к Ростопчину уже в полночь. Пойманный был московским мещанином. Он отрицал все. Тогда Ростопчин предложил ему 500 рублей и свободу в обмен на признания. В результате заговорщик признался и выдал еще 12 человек. На другой день поймали еще 4 человека. Все были высланы из Москвы как преступники, а тот, кто получил 500 рублей, отправлен в Оренбург под надзор полиции. А буквально за три дня до прихода неприятеля в Москву Ростопчину удалось раскрыть еще одно дело с целью поджога и грабежа. Зачинщиком оказался мелкий дворянин, адвокат, пользовавшийся дурной славой. Он подговаривал своих лакеев собраться в определенном месте и ждать часа для своих коварных действий. Вместе с лакеями записалось до 600 человек. Но поймать его не удалось. Пойман был лишь один из них со всем списком. "Волнение в народе было уж очень сильное, грабили даже домы",-свидетельствует Бестужев-Рюмин. Грабили, очевидно, не кто иной как "колодники", выпущенные по приказу Ростопчина 30 августа из "Ямы", так как простым людям было не до того. "С полуобритыми головами и звериными лицами они бросились разбивать кабаки, погреба и трактиры, вооружившись дубинами, кистенями, ножами и топорами, шатались по улицам..."-свидетельствует очевидец. Атмосфера вседозволенности, соединенная с пьяным патриотизмом, как нельзя лучше была воспринята подонками русской столицы. Служители Воспитательного дома, таская водку ведрами, перепились все (главный надзиратель И.А.Тутолмин их «бил, а вино лил»), все солдаты, состоявшие при Вотчинном департаменте, где служил будущий товарищ городского головы Бестужев-Рюмин, «были пьяны и вышли из повиновения; вахмистр Гурилов упал из окна и убился до смерти». К ужасу и негодованию профессора Штельцера, будущего члена муниципалитета, оказались пьяны и все русские служители университета, оставшиеся в городе для сохранения казенного имущества…Не только в Москве, но и в подмосковье действовали вражеские агитаторы, среди которых были и русские. Все сказанное дает реальную подоснову ростопчинского страха. Ростопчин понимал, что весть о сдаче Москвы может быть толчком к народному возмущению. Поэтому, уже 12 августа предполагая, что город будет сдан (смотри Письма 1812 года), все же успокаивал народ воззваниями о предстоящем сражении, с целью направить энергию "черни" на несуществующую цель. 29 августа москвичи с ужасом увидели в 40 верстах от Дорогомиловской заставы огни бивуаков. Простые горожане, бедняки, в огромном количестве стали выходить из города. Оставались лишь те, кто был очень стар, кто не хотел покинуть дом или же те, кто думал ужиться с неприятелем. Но были и такие, которые еще верили воззваниям Ростопчина. И таких было очень много. 30 августа он написал воззвание "На Три Горы", в котором говорилось: Воззвание Ф.В. Ростопчина "На Три Горы". Факсимиле. "Братцы, сила наша многочисленна и готова полить живот, защищая Отечество. Не пустим злодея в Москву, но надобно пособить и нам свое дело сделать. Грех тяжкий своих выдавать. Москва-наша мать; она нас поила, кормила и богатила. Я вас призываю именем Божией Матери на защиту храмов Господних, Москвы, земли Русской. Вооружайтесь кто чем может; возьмите только три дня хлеба. Идите со крестом, возьмите хоругви из церквей и с сим знаменем собирайтесь тотчас на Трех Горах. Я буду с вами, и вместе встретим злодея". А вот предистория создания этого документа, об этом пишет С.Н. Глинка: "Видя роковой час,быстро несущийся на Москву, я поехал поутру августа 30-го на дачу к графу. Встречаю его перед кабинетом и иду с ним в кабинет. Граф был в военном сюртуке, а я в полных ратнических доспехах. Мы сели на софу под картою Москвы. Вот разговор наш без примеси и в точности исторической. Я. "Ваше сиятельство! Я отправляю мое семейство". Граф. "А я уже отправил своих". Тут слезы блеснули в глазах его. Несколько помолчав, он продолжал: "Сергей Николаевич! Будем говорить как сыны Отечества. Что вы думаете, если Москва будет сдана?" Я. "Вам известно, что я отважился сказать это пятнадцатого июля в зале Дворянского собрания. Но скажите, граф, откровенно: как будет Москва сдана, с кровью или без крови?" Граф. "Без крови". Я. "Сдача Москвы отделит ее от полуденных наших областей. Где же армия к обороне их займет позицию?" Граф. "На старой Калужской дороге, где и село мое Вороново, я сожгу его". Граф говорил все это в десять часов утра 30 августа, а совещание о сдаче Москвы происходило 31 августа в ночь на первое сентября. Граф не был приглашен. Следовательно, он по собственному соображению указал то место, где русское войско станет твердою ногою и заслонит от нашествия полуденных наш край. Обращаюсь к рассказу. Встав с софы, граф присел к столику и летучим пером написал воззвание на три горы. Семена Аникеевича Селивановского, граф прибавил: "У нас на трех горах ничего не будет; но это вразумит наших крестьян, что им делать, когда неприятель займет Москву". Итак, граф Ростопчин первый повестил войну московских поселян... Доложили, что дрожки готовы, и я с посланием графским поскакал в типографию. Некоторые предполагали, будто бы я участвовал в сочинении посланий графа Федора Васильевича: это непрвда. У него был свой ум и свой слог. Мало ли что разглашали на мой счет! Но не заботясь ни о слухах, ни о жизни, я делал свое дело." 31 августа Ростопчин выпускает новую и уже последнюю афишку, в которой пишет о том, что едет к светлейшему князю Кутузову, чтобы переговорить, как действовать. А как приедет назад к обеду так примутся за дело, "доделаем и злодеев отделаем". Народ близко к сердцу принял слова Ростопчина и пришел на "Три Горы" в таком количестве, что как отмечал Бестужев-Рюмин, на протяжении четырех с половиной квадратных верст некуда было было яблоку упасть. До вечера народ терпеливо ждал главнокомандующего и, не дождавшись, с "унынием разошелся по домам". В тот же день на трехстах подводах, присланных Ростопчиным, были вывезены оставшиеся церковные сокровища по присмотром преосвященного Августина, дела Консистории и синодальной конторы. Остались нетронутыми ценности Успенского собора, чтобы, как говорил Ростопчин, не произвести "уныние" в народе. 1 сентября преосвященный Августин служит литургию в Успенском соборе. Собор был полон народа и рыданий. Рыдал и сам архиепископ. После литургии, среди обозов, тянувшихся по улицам города, он еле пробрался до своего Саввинского подворья на Тверской. и стал с нетерпением ждать распоряжений от графа Ростопчина. Все это время Саввинское подворье осаждали толпы народа в ожидании, пойдет ли митрополит с ними на Три Горы. Уже вечером 1 сентября в подмосковной деревне Фили в избе крестьянина Андрея Севастьянова (по другой версии Фролова) состоялся военный совет. Совет в Филях. Собравшимся генералам был предложен вопрос на обсуждение: давать ли сражение французам у стен Москвы или отдать им ее без боя. Мнения разделились. Тогда, наконец, М.И. Кутузов решил этот вопрос своей властью, приказав армии отступать. "С потерею Москвы,-сказал он,-не потеряна еще Россия. Первою обязанностью поставляю себе-сохранить армию, сблизиться с теми войсками, которые идут к ней на подкрепление и самим уступлением Москвы приготовить неизбежную гибель неприятелю. Поэтому, я намерен, пройдя Москву, отступить по Рязанской дороге. Знаю, что за все поплачусь я, но жертвую собой для блага Отечества". Встав со стула, он заключил: "Приказываю отступать". Не смотря на поздний час известие об оставлении Москвы быстро разнеслось по армии. "Чувство глубокой скорби овладело всеми сердцами. Стыдно было смотреть друг на друга. Казалось, что Россия отреклась от самой себя, что она сознавалась в своем бессилии и складывала оружие перед гордым победителем". (Граббе. Памятные записки. "Русский архив". 1873г. N3.). Генералы, покидавшие военный совет, были грустны. Но больше всех был печален старый, умудренный сединами фельдмаршал. Он провел тревожную ночь, стонал и несколько раз плакал. Долго ходил Кутузов взад и вперед по избе. Полковник Шнейдер, желая успокоить его, неоднократно заговаривал с Кутузовым, но князь, казалось, не замечал его. Тогда Шнейдер сказал: "Где же мы остановимся?" Тогда Кутузов остановился, ударил кулаком по столу и воскликнул: "Это мое дело. Но уже доведу я французов, как в прошлом году турок, что они будут есть лошадиное мясо". В эту же ночь главнокомандующий написал Ф.В. Ростопчину о необходимости присылки с его адьютантом Монтрезором сколько возможно полицейских, чтобы провести армию разными путями на Рязанскую дорогу. Отрядив к Кутузову требуемых полицейских офицеров, он приказал начальнику гарнизона и полицмейстеру немедленно выезжать со всеми командами и пожарным обозом, состоявшим из 96 пожарных труб. Затем отправил московскому архиепископу Высочайшее повеление немедленно выехать из столицы и взять с собой две иконы Божией Матери. Но как было взять Иверскую икону? Часовня, несмотря на поздний час, была ярко освещена и наполнена народом. Тогда игумен Перервинского монастыря, снаряженный за иконой, прибег к хитрости. Он приказал иеромонаху, жившему при часовне, облачиться священником, нести перед иконой зажженные свечи и объявить, что несет икону к болящему. Тогда толпа пропустила их. Всю ночь город был в беспрестанном движении, а зарево со стороны Можайска освещало половину неба, так что на улицах было светло. В 2 часа утра преосвященный Августин выехал из Москвы с чудотворными иконами и на 14 подводах увез из города все, что удалось собрать второпях. Но громадное количество церковных сокровищь все же осталось в Москве на милость неприятеля... На случай вывоза раненых Ростопчин заготовил 5 000 подвод за одной из городских застав на лугу. На них разместилось около 21 000 человек. Многие раненые следовали за ними пешком. Все они направлялись в Коломну, где их ждали барки и необходимая помощь. Одни только тяжело раненые остались в городе, чтобы ждать там милости неприятеля или смерти. По подсчетам Ростопчина их оставалось 2 000 по другим данным-10 000 человек. По возвращении в Москву он нашел из них в живых 300 человек. По данным различных авторов число жителей, оставшихся в Москве к моменту прихода французов, простиралось от 10 до 50 тычяч. Согласно статистической ведомости города Москвы на 1 июня 1812 года в ней проживало 198.914 человек. Отсюда видно, что основная масса жителей действительно ушла из Москвы. Дворяне выехали в основном все, остались лишь исключения: чиновник Вотчинного департамента А.Д. Бестужев-Рюмин, Главный надзиратель Воспитательного дома, в котором кроме раненых находились грудные младенцы малолетние дети и нянки, И.В. Тутолмин, поэт князь П.И. Шаликов,отец Герцена И.А. Яковлев, отставной генерал-майор С.И. Мосолов, граф В.А. Перовский, купцы Жданов, Находкин и другие. Последними уходили чиновники учреждений и простой люд. В последнюю ночь перед приходом французов в город Ростопчин выпустил из "Ямы" до 800 человек колодников. И, безусловно, сделано это было не просто из чувства человеколюбия. С полубритыми головами, зверскими лицами они бросились разбивать кабаки,погреба и трактиры. Их оружие составляли дубины, " кистеня", ножи и топоры. С криками : "Бей! Коли! Руби!"-они грабили кого попало. "В эту ночь весь город находился в беспрестанном движении, и зарево со стороны Можайска освещало половину неба так, что от него было светло", - так вспоминает очевидец ту роковую для для москвичей ночь с субботы 1 на воскресенье 2 сентября 1812 года. Этой же ночью через город к Рогожской заставе потянулся обоз русской армии. В 3 часа утра 2 сентября среди ночной темноты у Дорогомиловской заставы показался авангард армии, состоящий из конницы. За авангардом следовали дружины ополчения, за ними артиллерия и армейские корпуса, которые направлялись к Каменному, Москворецкому и Яузскому мостам. Солдаты, только что предавшие земле своих однополчан у Старого Дорогомиловского кладбища, шли молча, погруженные в тяжелые раздумья. "Шествие наше продолжалось несколько часов, - вспоминал потом Н.Б. Голицын, - все казались углубленными в размышления, ничем не прерываемые: тишина и молчание царствовали в продолжение всего нашего таинственного шествия, которого цель и направление были известны одному только главнокомандующему". Колонны войск сходились у Покровской заставы на юго-востоке города. Генерал А.П. Ермолов писал впоследствии: "Переправы, тесные улицы, большие за армией обозы, приближенные в ожидании сражения, резервная артиллерия и парки и, в то же время, толпами спасающиеся жители Москвы до того затруднили движение войск, что армия до самого полудня не могла выйти из города". Желая загрузить Покровскую заставу часть войск была послана южнее, кНовоспасскому монастырю и Спасской заставе. Но перед Спасской заставой улица была в несколько рядов заставлена обозами. Коляски, брички, телеги ехали вместе с артиллерией по обе стороны. Тут представлялась странная смесь всякого звания людей и экипажей. Повозки были наполнены сундуками, узлами и перинами, на которых сидели служанки, а лакеи, сзади повозок вели лошадей и борзых собак. От Дорогомиловской заставы через Москва-реку в город вел лишь один 186 - ти метровый Дорогомиловский мост шириной всего 8 метров, да и тот был деревянный, который, не выдержав тяжести проходивших по нему войск, фур и пушек, сломался и приостановил движение. Произошло замешательство, и большая масса войск столпилась у реки. В 8 часов утра 2 сентября к мосту со своим штабом прибыл М.И. Кутузов. Отдав распоряжение о починке моста, он обратился к своей свите с вопросом: "Кто из вас знает город?" Вызвался князь А. Голицын А.Н. Голицын "Проведи меня так, - сказал Кутузов, - чтобы сколько можно ни с кем не встретиться". И Голицын повел его до Яузского моста так, что им не повстречался ни один человек. Отступлением армии через Москву командовал князь Барклай-де-Толли. Он сам наблюдал за починкой моста и как только мост был восстановлен, отправился к Каменному мосту и продолжал наблюдать там за проходом войск. В разных частях города, где продвигалась армия, им были расставлены его адьютанты и казачьи разъезды, которые предупреждали возможные отлучки солдат, пьянство и мародерство. Как раз в тот момент, когда Барклай находился у Каменного моста, ему донесли, что солдаты грабят Гостиный двор. Он немедленно отправил туда своего офицера для прекращения беспорядка. Но выяснилось, что сами купцы решили раздать свои товары, дабы не достался он врагу. Барклай все же приказал прекратить этот необычный грабеж. Стрелок батальона княгини Екатерины Павловны "Отступление происходило вообще в порядке и унылой тишине. Приближаясь к осиротелой столице-матери городов русских, воины с сокрушенными сердцами взирали на великолепные здания, оставляемые врагу. Дом Пашкова, многие другие красивые и огромные дома, наконец Кремль с своими башнями и высокими палатами древних царей русских и с златоглавым Иваном Великим, безмолвными свидетелями предстоящих бедствий, -все это оставлялось в жертву неприятелю. И тысячи русских бегут от него с оружием в руках! Такие скорбные мысли приводили нас в неописанную горесть и, стесняя грусть, исторгали горесть... Мы прошли за Кремль, внутрь города, и всюду видели горе, плачь, отчаяние. Офицеры стали сходиться вместе для беседы о предстоящем...тут и рядовые, под предлогом напиться водицы, ускользали в ближайшие лавочки, дома и погреба...там прощались они с матушкой Москвой... Перед заставою мы вышли на большую, широкую улицу, заставленную в несколько рядов обозами; коляски, брички, телеги ехали вместе с артиллерией по обе стороны... Тут представлялась странная смесь всякого звания людей и экипажей. Повозки были наполнены сундуками, узлами и перинами, на которых сидели служанки, а лакеи сзади повозок вели лошадей и собак. Иные повозки вытесняли одна другую из рядов. Фигнер позволял многим из пристать к своей артиллерии до самого выезда". А.С. Фигнер Те жители, которые еще остались в городе, не сразу все узнали об оставлении города. В связи с тем, что армия отступала через Москву двумя колоннами (одна шла на Рязанскую дорогу, а другая на Владимирскую), эта весть распространялась прежде всего по тем улицам и частям города, где проходили войска. А в некоторых узнали об этом после того, как Москва уже была занята французами. Многим самое движение войск через город казалось совершенно не понятным. "Священники перед церквями, в полном облачении, благословляли святым крестом и кропили святою водою проходивших мимо солдат... женщины, старики, дети плакали и выли, не зная, куда деваться. Иные выбегали из домов бледные, отчаянные и суетились, сами не понимая о чем: все в глазах их разрушалось и казалось приближением антихриста, светопредставлением..." Мужественные воины содрогались, видя такие явления в погибающей столице своего отечества. Общее движение, шум проходящих, мрак осеннего дня и страшная мысль о приближении неприятеля были предзнаменованием всех ужасов разрушения Москвы. "Как теперь помню,-говорит один очевидец из военных,-еду мимо одного дома и вижу у отворенного окна пожилую женщину с двумя молодыми девушками, вероятно мать с дочерьми. Я удивленным голосом спросил: "Что вы тут делаете? Ведь французы идут за нами по пятам; вы можете попасть в плен". Дама сначала не хотела этому верить, но вдруг подсказал какой-то мужчина, проговорил второпях несколько слов, и вот в доме поднялся ужасный крик: "Лошадей, экипажи! Французы!" Узнавшие о несчастии и имевшие какую-либо возможность, двинулись вон из города вместе с войсками с утра 2 сентября. Но те, которые узнали поздно об оставлении Москвы, вечером этого дня или на другой день, большую частию попадались в плен неприятелям, занимавшим уже столицу. Находились в это время даже такие, которые несмотря на отъезжающих своих знакомых, спрашивали их, куда они едут. И когда им отвечали, что едут от французов, они пренаивно говорили: "Какие это французы! Это англичане пришли к нам на помощь". В то время, когда войска шли по Москве, в 10 часов утра 2 сентября в доме губернатора на Лубянке графа Ф.В. Ростопчина все было готово к отъезду. Как вдруг полиция уведомила его, что народ, узнавший о его приготовлениях, большой толпой собрался у его дома и требует, чтобы он вел их-согласно афишки-на Три Горы. Положение дел для графа приняло неблагоприятный оборот. Не выйти было нельзя: угрожающий кличь собравшихся вполне определенно возвещал об этом. А выйти с пустыми руками-равносильно смерти. Нужен был громоотвод. И он нашелся. Ростопчин вышел сначала на балкон и громко объявил: "Подождите, братцы, мне еще надобно управиться с изменниками". Толпа перестала шуметь и замерла в ожидании. Через несколько минут он появился на крыльце, к которому подвели двух арестантов. Это были Верещагин (ссылка на письмо Ростопчина Ключареву и ответ Ключарева по делу его сына Ростопчину). щтвети уже уже не безызвестный нам француз Мутон. Ростопчин красноречиво начинает обвинять Верещагина в преступлении, которое тем более ужасно, что из всего населения Москвы нашелся он один, который хотел предать Отечество. Затем он объявляет, что Сенат приговорил Верещагина к смерти, и что приговор должен быть приведен в исполнение немедленно. "Вот изменник, от которого погибнет Москва!"-громогласно восклицает Ростопчин и приказывает своему ординарцу Бурдаеву: "Руби!" Не ожидавший этого поручик оторопел, замялся и не поднимал рук. Тогда граф обрушивается на стоявшего рядом с Бурдаевым дежурного капитана Гаврилова: "Вы мне отвечаете своею собственною головою! Рубить!!" Казнь Верещагина. И не успел Верещагин сказать: "Грех вам будет, ваше сиятельство!"-как оба выхватили сабли и нанесли ему удары. Верещагин с криком упал и этот крик был той искрой, которая разрядила еле сдерживавшийся народ. Толпа с остервенением бросается на него, осыпает ударами, душит, терзает. У толпы есть работа и она забывает Три Горы и про Ростопчина. Еще трепещущий труп Верещагина привязали к хвосту лошади и, продолжая наносить ему удары, толпа бежала за ним по улицам. Так выглядел дом Ф.В. Ростопчина на Лубянке в 1812 году Дом генерал-майора обер-полицмейстера Ивашкина Сначала тело Верещагина потащили вниз по Кузнецкому мосту, повернули напрао, на Петровку, потом по Столешникову переулку на Тверскую, оттуда на рынок (Охотный ряд) и, наконец, тело приволокли на Софийку. Там оно было брошено за ограду небольшой церкви, позади Кузнецкого моста, а затем похоронено. Уже позже тело Верещагина было найдено, оно было вполне сохранившимся, народ изумился, и многие, считая этого несчастного мучеником, снова похоронили его на другом месте. Пока толпа занималась Верещагиным, Ростопчин поспешно обратился к Мутону, сказав, что ему даруется жизнь для того, чтобы он рассказал о единственном среди русских изменнике своему Отечеству. Мутон, который в душе уже прочитал молитву, бросился бежать, как был: в арестантской одежде, без шапки, с молитвенником в руках. Его никто не заметил, народ был занят делом. Затем Ростопчин черным ходом прошел на заднее крыльцо, где сел в свой экипаж. Целью его бегства был Владимир через ближайшую к его дому Покровскую заставу. "Ни разу ,-говорил он сам,-не обернул я назад головы, чтобы не смущать себя прошлым. Я закрыл глаза перед настоящим, которое было ужасно, и перед страшным будущим". На Яузском мосту Ростопчин встретил Кутузова со свитой. М.И. Кутузов поздоровался с ним и вежливо сказал: "Я могу вас уверить, что не оставлю Москвы, не давши сражения". Это была насмешка на бывшую ростопчинскую браваду, на которую последний не нашелся ответить. Уже за заставой Ростопчин услышал несколько пушечных выстрелов. Они были знаком того, что неприятель вошел в Кремль и завладел Москвой.
Категория: Мои статьи \| Добавил: lefewr (20.08.2012)
Просмотров: 1683