| Главная » Статьи » Мои статьи |
ГЛАВА VI. ПРОДОЛЖЕНИЕ 1
О дни тащили боченки с вином, другие мешки с сахаром и чаем, третьи с набитыми карманами драгоценностями и деньгами. Солдаты тысячами уходили из лагерей под различным предлогом. Солдаты, посылаемые за дровами, соломой или водой, не возвращались обратно. Убегали даже часовые и караульные. Здесь я хочу предложить Вам прочитать отрывок из воспоминаний полковника артиллерии 3-го кавалерийского корпуса Любена Гриуа. С усилением пожаров умножился и грабеж, сделавшись всеобщим. Солдаты всех корпусов, всех национальностей соперничали друг с другом. Пример жестокости и алчности подавали другим в основном поляки и немцы. Ими руководила ненависть ко всему русскому. У французов еще сначала говорило чувство национальной чести, они краснели при мысли, что скажет о них Европа; но по мере усиления грабежа и они бросились в пьянство и неистовство всякого рода. К этому времени порядок и дисциплина совсем уже исчезли из рядов Великой армии. В одном из приказов маршал старой  Вид на Новоспасский монастырь. Лефевр объявил: "С соболезнованием видит Император, что отборные солдаты, предназначенные хранить его особу, которые должны подавать другим пример подчиненности, до такой степени не подчиняются приказаниям, что разбивают погреба и магазины, приготовленные для армии". Многие офицеры армии не принимали никаких мер для предотвращения грабежей. "Пусть лучше достанется солдатам, нежели огню,"- думали они и спокойно смотрели на все, что делали их подчиненные. Это объяснялось еще и тем, что многие жители с каким-то безучастием, которое можно объяснить разве что в предопределение свыше, смотрели на свои горевшие дома, говоря, что так угодно Богу. Все пожарные трубы были увезены, тушить было нечем, да и спасать имущество в пользу врагов не стоило труда. Французы же, видя беспечность жителей, не пытались противодействовать пожарам. И грабеж действовал еще губительнее огня. Алчность достигала таких размеров, что солдаты одного корпуса проходя через лагерь другого, должны были с боем отстаивать награбленное. Так, на Тверской одни солдаты заставили монаха-казначея нести сукно и красное вино по горящей улице, но встретилась другая группа мародеров и отняла добычу ("Московские ведомости" стб.1389.). Обострялся антагонизм между привилегированными и непривилегированными частями армии, выявлялось национальное неравенство: простые армейцы нападали на гвардейцев, которые, заняв центральную часть города, обладали более выгодными условиями для грабежа. Польские и немецкие части не получали ни фуража, ни мяса, ни вина, в силу чего обострялась их вражда к привилегированным французским частям. Учащались драки, доходившие до вооруженных столкновений. В своих воспоминаниях Стендаль пишет о том, как "на наших глазах некий Савуа, конно-артиллерист, пьяный, бил плашмя саблей гвардейского офицера и осыпал его бранью" (Стендаль. стр. 492). Один французский рядовой, например, украл ковш муки у своего офицера, за что тот разрубил его надвое саблей. Некоторые корпуса готовы были с оружием в руках оспаривать друг у друга остатки Москвы (Ложье. стр. 199). Не было различия между французом и русским, иностранцем и соотечественником: всех грабили самым недостойным образом. Те, которых пощадил огонь, не избежали грабежа, который доходил до такой степени, что многие сожалели, что не погибли в огне со всем своим имуществом. Жизнь москвичей была прямо-таки адской. Многие французские генералы и офицеры признавали, что в армии со времен революции не видано было такого беспорядка.  А в Москве в то время, наверное, не было такой улицы, где бы нельзя было встретить человеческих трупов вперемежку с трупами лошадей, кошек, собак, чего тоже нельзя было увидеть со времен монгольского нашествия. При этом не забудьте, что грабили все: и русские, и французы. Ведь перед оставлением Москвы на свободу было выпущено несколько сот колодников. Здесь кричали караул, и голоса замирали, захлебываясь в собственной крови. Там тащили чуть живых полуголых мужчину и женщину и, с приставленным к горлу ножом, требовали открыть, где спрятаны "сокровища". Двери лавок и магазинов были открыты, товар разбросан. Выбегая из горевших домов с кое-каким имуществом несчастные жители тут же попадали в руки грабителей, которые не только отнимали последнее, но и заставляли еще и тащить за себя награбленное.  Церковь Ильи Пророка на ул.Воронцово поле. До наших дней не сохранилась.  "Был у нас ребенок лет десяти, - рассказывает один дворовый, - и выбежал он раз на улицу. Стоит солдат, а перед ним куль большой лежит, и показывает солдат мальчишке, чтобы этот куль за ним нес. Мальчишка приподнял, тяжело, невмоготу; а отказаться не смеет, понес через силу; но как дошел до Яузского моста, невтерпеж ему стало. Сел он на дороге и заревел. Солдат начал его пинками угощать. А тот ни с места; хотябы он, говорит, убил меня, я бы кажется не встал. Вдруг подошел старичок, да здоровый такой, даром, что дед "Я, - говорит, - тебя мальчуган выручу, у меня сила не твоя", взял он куль и понес." (Кичеев. "Из недавней старины". стр. 31). "Ленивых" подгоняли угрозами и Ударами палашей плашмя. Кому удавалось избавиться от одной шайки, попадали в руки другой, третьей и так далее, пока избитый, измученный, голодный не оставался в лохмотьях. Нередко попадались москвичи, ограбленные донага. Женщины подвергались грабежу и насилию. По всем улицам, при свисте ветра и громе разрушавшихся от пожара зданий, раздавались неистовые крики и выстрелы грабителей, стоны и вопли их несчастных жертв. Нередко жители становились жертвами эпидемий, так как приходилось питаться порой лошадиными трупами, французские лошади от недостатка фуража "мерли как мухи" (де Изарн. стб. 1430).  Стаи одичавших собак, питавшихся падалью, бродили по Москве. Наверное, Москву, отданную на разграбление, можно было бы в ту пору сравнить разве что с вертепом, в котором сновали по улицам маркитантки, выпущенные из тюрем колодники, публичные женщины, солдаты и обезумевшие от пожара москвичи. Заглядывая в дома все они выхватывали оттуда все, что им пригодится. Гонимые пожаром и грабежом многие истинно религиозные жители искали убежище в церквях. Но и там не было для них безопасно. Пламя не щадило и храмы. Получая благословение от священников у алтаря, покидая церкви они попадали в ад. "Нас, вышедших из церкви, - говорит очевидец, - было до ста человек обоего пола. Первый шаг путников ознаменовался преградою: зрение поразилось мраком от несшегося дыма, слух - грохотом, воем и свистом бури. Невозможно было найти дороги в непроницаемой тьме от несомого бурей горящего пепла, залипавшего глаза и обжигавшего лицо". Наконец, им удалось добраться до Полянской площади, где их сразу окружили грабители.   Церковь Григория Неокисарийского Церковь Косьмы и Дамиана от которой был в восторге сам Наполеон. Ну, а начало пути несчастных скорее всего лежал из церкви Косьмы и Дамиана к Полянской площади. Несчастные, беззащитные москвичи упали на колени, возведя руки к небу, прося о пощаде. Но "варвары, незнакомые с милосердием", не обращали на это внимания. Непокорных просто били. Узлы разрывались в поисках драгоценностей, а все остальное разбрасывалось. С женщин снимались платки, шали, платья, вырывались из ушей серьги, снимали перстни; у мужчин снимали одежду, сапоги, забирали табакерки, часы, золотые и серебряные монеты. Словом, брали все то, что могло бы удовлеиворить человеческую алчность и согреть тело в надвигавшиеся холода. "Пусть, - говорит участник-страдалец, - каждый дополнит воображением, какое зрелище представляла эта площадь, окруженная пожаром, освещенная заревом, наполненная дымом, смрадом и пеплом, оглашаемая воеми свистом бури и среди этого хаоса с зверскими лицами и обнаженными саблями буйствующих по раскиданному и разбросанному имуществу неприятелей; а между ними в разных положениях, с искаженными от страха лицами, с воздетыми к небу руками , с развевающимися по воздуху растрепанными волосами жертв, обреченных на мучения, несчастных жителей Москвы" (Воспоминания очевидца(док. Казакова)М. 1852 г. стр. 77). "Шел около Пресненского пруда какой-то русский и вздумал понюхать табаку из серебряной табакерки. Лишь только несчастный открыл ее, как поравнялся с ним ехавший верхом неприятельский улан. Увидав серебряную табакерку, он потребовал ее себе. Русскому жаль было расстаться с нею. Улан нисколько не задумался: в одно мгновение он проткнул его пикой и табакерку взял себе. "При поражении, несчастный упал на скамейку спиной, голова его свесилась назад, а ноги касались земли. В этом положении он находился более недели" (Кичеев. "Из недавней старины". стр.31). Но, тем не менее,по свидетельству многих очевидцев были французы, оставившие после себя добрую память у московских страдальцев. Одним из первых можно назвать врача Ларрея. Он и его ассистенты в течение всего пребывания в Москве спасли от смерти не одного из наших в городе раненных. Человеколюбивый и, по словам Наполеона, добродетельный, он с искренней сердечностью относился к ним, лечил и ухаживал за ними. Помимо Ларрея следует вспомнить маршала Даву, строго и требовательного, поддерживавшего дисциплину, барона Таулета, барона Задеру, капитана главного штаба корпуса Даву маршала Компана, барона Дедема и многих других простых французских солдат, относившихся с состраданием к несчастным москвичам. Екатерина Евграфовна Новосильцева. Женщина с трудной судьбой. Писательница. Спустя почти 50 лет после войны 1812 года она объединила воспоминания многих оставшихся в живых очевидцев событий, происходивших в то время в Москве, в книгу под псевдонимом Т. Толычева, назвав ее "Рассказы очевидцев о 1812 годе" М. 1872г. В дальнейшем я буду упоминать ее под ее псевдонимом - Толычева.  Е. Е. Новосильцева, урожденная графиня Татищева. Вот выдержки из ее книги. Увидев как - то утопающую в Москве-реке монахиню, "один из французов пришпорил лошадь, выехал в воду, ухватил за полу ряски утопавшую, поднял ее на руки и вернулся к берегу со своей ношей. Все окружили Назарету и старались привести ее в себя. Когда она открыла глаза, ее спаситель просил монахинь не бояться ни его, ни его товарищей и вызвался проводить их до места". Если одни жители спасались в церквях, то другие уходили от грабителей и пожаров в сады, огороды, на кладбища и даже пустыри. Из рассказов Толычевой о страданиях москвичей на Орловом лугу, близ Нескучного сада. "Когда, в первый же день вступления неприятелей в Москву, незванные гости несколько раз посетили дом дьякона церкви Петра и Павла на Якиманке, он решился  Церковь Петра и Павла на Якиманке. уйти из Москвы с молодою женою и грудным ребенком. "Но куда же мы пойдем?"-спрашивает его жена. "Куда глаза глядят, -отвечал дьякон,-нам здесь уже нет места". "Но лишь только мы прошли шагов сто, -рассказывает дьяконица,-как повстречались с одним из наших прихожан. Куда идете, отец дьякон? Муж говорит: "Идем на авось, к Калужской заставе, посмотреть, что там делается". А тот говорит: "Там стоят французские караульные и вас из Москвы не выпустят; а шли бы вы к Крымскому броду, на Орлов луг; туда много народа сошлось, и я со своими думаю туда пробраться". Повернули мы к Крымскому броду и видим издали на Орловом народу, что муравейник. Сели тут и мы. Я стала заглядываться и прислушиваться. Чего-чего там не было: и старый и малый, и нищий и богатый. Корзинки с новорожденными детьми, собаки, узелки, сундуки. Все расположились на лугу, и говор - то, говор, что пчелиный рой. Около нас лежала больная, так ее жаль сердечную! Молоденькая да хорошенькая, и видно, что в богатстве жила, а какую нужду пришлось терпеть! Все за ней ухаживали, кто чем мог пособлял. Как придет ночь, оденут ее потеплее и уложат по покойнее. Да уж какой покой на сырой земле, под открытым небом! При ней была горничная девушка, и все-то она плакала и рассказывала нам, что приезжала она с барином и барыней из деревни не надолго в Москву, и остановились они в пустом доме у родственников. Барин-то в армию уехал, а жене велел в деревню отправляться. Она, бедняжка занемоглась, оттого и замешкалась; а уж тут, видите, больная ли, здоровая ли, а ехать надо, и собрались. Все уже было готово, карета заложенная у подъезда стояла; вышли они уже совсем садиться, а тут французы нагрянули и стали все из кареты выбирать. Хотели кучер и лакей заступиться, а французы их разогнали. Люди бежали, а у нас мало что пожитки отняли, и карету увезли. Куда деваться? В пустом доме страх берет; я и привела ее сюда через силу. Говорят, на людях и смерть красна. Живем мы здесь неделю и больше,а больная не поправляется и все тоскует. Девушка ее и придумала: пойду я, говорит, на счастье узнаю, нет ли кого из родственников; а я с ней одна ума не приложу, что делать. Ушла она, а меня просила за больной присмотреть. Часа через три приходит, а с ней старичок - дядя барыньки. Как она ему обрадовалась, обнимала - обнимала, а сама плачет!" Дядя успокоил свою племянницу и пообещал найти французских начальников, чтобы получить пропуск и выбраться из Москвы. Дня через два он действительно вернулся в коляске в сопровождении двух французских солдат, поблагодарил всех за уход за девушкой Ему помогли перенести ее в коляску и они уехали. Дальше та же очевидица продолжает:" Ходили, что ни день, с Орлова луга каждый в свою сторону, узнать, что там делается, и многие возвращались с плачем и рассказывали, что от их домов остались одни обгорелые столбы. Ждали и мы своей очереди и дождались. Сначала, кто из прихожан ходил к нам в Якиманку, рассказывал, что у нас все пока благополучно и что в доме Рохманова, против самых ворот, квартируют французы, и их генералы все хвалили, что никого из наших , кто остался в своей стороне, они не обижают." Но вскоре дьяк с женой от мальчишек узнает, что дом их все-таки сгорел со всем добром. "Как я это узнала, то себя не вспомнила, да так и взвыла; а муж взглянул на меня и говорит: о чем ты плачешь? Видишь, все гибнет, и мы погибнем, а ты о своей лачужке плачешь... Ни на что он не жаловался, а желтый такой стал да бледный, настоящим смотрел стариком.Сначала к нам неприятелей хаживало немного. Придут, бывало, обойдут Орлов луг и что им приглянется, - стащат, платок ли с его, съестное ли что. Всякий раз им отдам, лишь бы только ушли. А потом все чаще к нам заглядывать повадились; оттого ли, что провизия везде стала истощаться, или они бродили отыскивать себе добычи, уже не знаю. Иные не очень разобижали, а от других житья не было." И вот после очередного прихода солдат до 40 человек и приставаний к его жене и к нему самому семья дьякона решила возвратиться в свою церковь:" Пойдем в нашу церковь, там и жить будем. Хотя оно и не показано, да ведь некуда головы преклонить. Польют дожди, здесь хоть умирай. С нас и Господь не взыщет в такой беде". Эта более или менее спокойная жизнь москвичей на Орловом лугу была связана с тем, что на мародерство шли солдаты скорее всего из корпуса Даву, Солдаты боялись маршала, который был неумолимо строг и жестоко наказывал их за нарушение порядка и дисциплины. Совсем по другому обстояли дела в других районах Москвы. Неприятели грабили и своих соотечественников, укрывшихся на немецком (Введенском) кладбище. О событиях в селе Спасском, на огороде рядом с церковью Преображения Спаса, вспоминает Бестужев-Рюмин. (На представленной карте 1952 года Вы видите крестик рядом с платформой "Трикотажная" - это и есть та самая церковь, стоящая на Волоколамском шоссе, за Петровским дворцом, по Ленинградскому шоссе). Там находилось до 100 человек  Церковь Преображения Спаса в ее современном виде. беженцев из города и вот приходят однажды два солдата-грабителя. "Они были без сапог, без рубашек; платье едва прикрывало наготу. Обнажив тесаки, они требовали сапог и других вещей, в которых мы сами нуждались. Казалось безумным делом сопротивляться, и потому им отдавали все, Но мародеры, видя, что мы не делаем ни малейшего сопротивления их нахальным требованиям, вздумали раздевать женщин, обыскивая их бесстыдным образом. "Господа, - сказал я им, - вы можете отнимать у нас все, что хотите; но если вы дотронитесь до женщин, то мы бросим вас в эту грязную воду!". При этом Бестужев указал на пруд. После этого грабители присмирели и ушли прочь. "4 сентября собралось нас великое множество на набережной Москвы-реки, - рассказывает очевидец. - Явились грабители. Приступивши ко мне, они велели снять с себя капот, жилет, манишку и платок. Снял я с себя все сие и отдал им, причем взяли у меня бумажник и портрет миниатюрный, обделанный в золоте, оставя меня в одном кафтане, и, ударив двумя ударами саблей плашмя, со мной расстались... Спустя несколько времени, ходили уже к нам неприятели для грабежа артелью. Видя нас собравшихся великое множество, обирали все - и платки и шубы. Дошел и опять черед до меня: обыскивали и ничего не нашли; только нашли у родительницы моей обручальное мое кольцо золотое, а у одной девицы 25 рублев и черный платок на голове. Все сие взяли и пошли. Ночь сия для нас была самая жестокая: поминутно приходили, обирали нас и все разные неприятели... Мы были так уж бедны, что нечего уже более у нас брать. При сем несчастном состоянии снимали грабители с меня и с прочих даже и рубашки. По отходе их я принужден был надеть женскую рубашку работницы своей. Грабители не щадили и детей. Я видел мальчика на той стороне Москвы-реки в одной рубахе.Ходя один около огня, он громко кричал: "Прогневался Господь на нас!", повторяя это беспрестанно напевом плачевным". С 5 сентября московские пожары начали уменьшаться, а 8 сентября они совсем прекратились. Удушливый воздух освежился, накаленные мостовые охладели. Несчастные москвичи надеялись вздохнуть теперь свободнее, полагая, что после грозы наступит тишина. Им казалось, что их страдания подходят к концу, что они испили уже до дна чашу горести; но они жестоко ошиблись в своих ожиданиях. Самое ужасное было еще впереди!   | |
| Категория: Мои статьи | Добавил: lefewr (30.09.2012) | |
| Просмотров: 726 |